Он пишет портреты политиков и духовенства, артистов и бизнесменов, продаёт картины на аукционах, публичен, ведёт светскую жизнь. Но мало кто знает, что Никас Сафронов был слушателем духовной семинарии в Сергиевом Посаде. Мы встретились с художником в его мастерской, окнами выходящей на храм Воскресения в Брюсовом переулке.
«Папа хотел видеть меня батюшкой»
— Правда ли, что вы из рода священников?
— Да, в моей родословной несколько поколений православных батюшек. Храню старинный портрет предка — монаха, который приехал в Московию пропагандировать католицизм, но вместо этого принял православие. Есть документ: в XVII веке иеромонах Артемий Сафронов по приглашению Богдана Хитрово приехал из Московии в поволжское селение и принял участие в его освящении. Селение назвали «Семь холмов Симбирска», с этого началась история нынешнего Ульяновска.
— Расскажите, пожалуйста, о вашей семье.
— Мой дедушка был репрессирован, я его не видел. Папа родился в 1910 году, в 1945-м участвовал в войне с Японией, работал на Сахалине и познакомился там с мамой: её семья была сослана на Сахалин из Литвы. Священники в моём роду — по отцовской линии. Папа хотел, чтобы и я стал батюшкой, но я не решился.
— И всё же оказались в Троице-Сергиевой лавре…
— Да, в юности приехал в Загорск, чтобы изучать иконопись. Ходил в семинарию как вольный слушатель, работал в церкви. Мне нравились этот дух, размеренная жизнь, молитвы… Но во мне было много живой, светской энергии, которая несла меня «любить и страдать». Наверное, именно эта энергия не дала мне стать священником. Пока.
Почему Гоголь сжёг рукопись
— Вы воцерковленный человек?
— Когда жил в лавре, соблюдал посты. Рано утром уходил в семинарию, жил с будущими священниками: обедал, ужинал, молился. Я и сейчас молюсь, когда начинаю работать, и во время работы. Не ложусь спать, не помолившись.
— Может ли вера как-то помешать творчеству?
— Думаю, что вера всегда только помогает.
— А как быть с Гоголем, который сжёг вторую часть «Мёртвых душ»?
— Его поступок не имеет отношения к вере. Он уничтожил рукопись, потому что считал, что она слабее, чем первая часть. Он был уверен, что хуже писать не имеет права. В отличие от многих других художников. У Шолохова, например, самым великим был его первый роман — «Тихий Дон», — а всё остальное слабее, но он смирился с этим… В Японии есть премия: тебе дают награду, но, получив её, ты должен сменить имя, под прежним именем писать больше нельзя, чтобы не паразитировать на нём. И многие получать эту премию отказываются.
Исповедь бывает в три часа ночи
— У вас есть друзья среди священников?
— Отец Александр Новопашин, батюшка из новосибирского храма Святого Александра Невского. Мы регулярно общаемся. У него возникают интересные идеи: недавно снял фильм и пригласил прихожан поучаствовать в творческом процессе.
— А кто у вас духовник?
— Протоиерей Владимир Волгин, настоятель московского храма Софии Премудрости Божией. Он духовник многих известных людей, в том числе премьер-министра Дмитрия Медведева. Он очень занят и иногда принимает духовных чад у себя дома. К нему приезжают исповедоваться и в два, и в три часа ночи, а в шесть утра он уже идёт на службу в храм… Это я могу не пойти на службу, и меня Бог простит, а его ждут тысячи людей.
«Монахи терпят, и я вытерплю!»
— Вы бывали на Афоне?
— Да, писал там портрет знаменитого старца Ефрема, который привозил в Россию Пояс Богородицы. Тогда со мной случилась целая история. Жил там по монашескому расписанию, а вдобавок чуть не замёрз. Но всё кончилось хорошо.
— Почему мёрзли?
— Не рассчитал, что Афон — это горы, думал, там тепло. А там было три градуса. К тому же Ефрем заболел, и меня попросили несколько дней подождать. Вечером с монахами пошёл на молитву. Богослужение длилось с восьми вечера до двух ночи — шесть часов на ногах. Потом отдых, но в пять утра мне стали стучать в дверь, пока я не проснулся и не пошёл на завтрак. После завтрака — богослужение до одиннадцати утра. Потом помогал убирать территорию. Потом опять молитва. Проблема была в том, что ночью я не мог заснуть, так было холодно. Успокаивал себя: «Монахи же терпят, и я вытерплю!» В общем, неделю мучился и усиленно молился.
— А дальше?
— Ко мне зашёл инок и сообщил, что отец Ефрем выздоровел. Я обрадовался, а монах удивлённо спросил, почему в моей комнате такой холод. Я стал говорить о терпении и покаянии, а он: «Какое терпение? Батарею надо включить!» С тех пор я спал в тепле. Но о пережитом не жалею: это был важный опыт. Там я понял, что самое трудное в монастыре — не холод, не дисциплина, не отсутствие женской ласки. Самое трудное — по-настоящему искренне молиться. К этому должно быть призвание.
